Неточные совпадения
— Нет, я благодарю, я не хочу больше
чаю, — сказал Левин и, чувствуя, что он
делает неучтивость, но не в силах более продолжать этот разговор, краснея встал.
— Ах, она гадкая женщина! Кучу неприятностей мне
сделала. — Но он не рассказал, какие были эти неприятности. Он не мог сказать, что он прогнал Марью Николаевну за то, что
чай был слаб, главное же, за то, что она ухаживала за ним, как за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как и все,
делал глупости, но состояние ― последнее дело, я его не жалею. Было бы здоровье, а здоровье, слава Богу, поправилось.
— Я
сделаю, — сказала Долли и, встав, осторожно стала водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками. «Как они будут это лизать с
чаем!» думала она о своих детях, вспоминая, как она сама, бывши ребенком, удивлялась, что большие не едят самого лучшего — пенок.
— Как же бы это
сделать? — сказала хозяйка. — Рассказать-то мудрено, поворотов много; разве я тебе дам девчонку, чтобы проводила. Ведь у тебя,
чай, место есть на козлах, где бы присесть ей.
— Ну, нечего с вами
делать, извольте! Убыток, да уж нрав такой собачий: не могу не доставить удовольствия ближнему. Ведь, я
чай, нужно и купчую совершить, чтоб все было в порядке.
Следствием этого было то, что губернатор
сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку
чаю.
— Прекрасная идея! Может, и все компанию
сделают. А не хочешь ли… посущественнее, перед чаем-то?
Кулигин. Как бы нибудь, сударь, ладком дело-то
сделать! Вы бы простили ей, да и не поминали никогда. Сами-то,
чай, тоже не без греха!
Маменька во мне души не
чаяла, наряжала меня, как куклу, работать не принуждала; что хочу, бывало, то и
делаю.
«Ваше благородие,
сделайте мне такую милость, — прикажите поднести стакан вина;
чай не наше казацкое питье».
Утром, ровно в восемь часов, все общество собиралось к
чаю; от
чая до завтрака всякий
делал что хотел, сама хозяйка занималась с приказчиком (имение было на оброке), с дворецким, с главною ключницей.
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан
чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не
делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
Самгин послушно сел, закрыл глаза, отдышался и начал рассказывать, судорожно прихлебывая
чай, стуча стаканом по зубам. Рассказывал он торопливо, бессвязно, чувствовал, что говорит лишнее, и останавливал себя, опаздывая
делать это.
Тут он
сделал перерыв, отхлебнул глоток
чая, почесал правый висок ногтем мизинца и, глубоко вздохнув, продолжал...
Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает,
делает мысли неуклюжими. С утра, после
чая, он запирался в кабинете, пытаясь уложить в простые слова все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
— А вы — не ждите, вы — попробуйте
делать, — посоветовал Кутузов, прихлебывая
чай.
Кутузов сел ко столу, налил себе
чаю, снова засунул палец за воротник и помотал головою; он часто
делал это, должно быть, воротник щипал ему бороду.
«Ждать до двух — семь часов», — сердито сосчитал Самгин. Было еще темно, когда он встал и начал мыться, одеваться; он старался
делать все не спеша и ловил себя на том, что торопится. Это очень раздражало. Потом раздражал
чай, слишком горячий, и была еще одна, главная причина всех раздражений: назвать ее не хотелось, но когда он обварил себе палец кипятком, то невольно и озлобленно подумал...
Красавина. Ну его! И без него жарко. Что такое
чай? Вода! А вода, ведь она вред
делает, мельницы ломает. Уж ты меня лучше ужо как следует попотчуй, я к тебе вечерком зайду. А теперь вот что я тебе скажу. Такая у меня на примете есть краля, что, признаться сказать, согрешила — подумала про твоего сына, что, мол, не жирно ли ему это будет?
— Как же не беда? — продолжал Обломов. — Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного,
делают свое дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут
чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и
делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к
чаю, от
чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Так и
сделал. После
чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.
С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще
сделать это и после
чаю, а
чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более что ничто не мешает думать и лежа.
— Конечно, решаюсь. — Что же еще
сделать можно? Я ему уже сто рублей задатку дала, и он теперь ждет меня в трактире,
чай пьет, а я к тебе с просьбою: у меня еще двести пятьдесят рублей есть, а полутораста нет.
Сделай милость, ссуди мне, — я тебе возвращу. Пусть хоть дом продадут — все-таки там полтораста рублей еще останется.
Райский тоже, увидя свою комнату, следя за бабушкой, как она чуть не сама
делала ему постель, как опускала занавески, чтоб утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала, в котором часу его будить, что приготовить —
чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
Кофей,
чай, булки, завтрак, обед — все это опрокинулось на студента, еще стыдливого, робкого, нежного юношу, с аппетитом ранней молодости; и всему он
сделал честь. А бабушка почти не сводила глаз с него.
— Нечего
делать, — с тоской сказала бабушка, — надо пустить.
Чай, голоднехонек, бедный! Куда он теперь в этакую жару потащится? Зато уж на целый месяц отделаюсь! Теперь его до вечера не выживешь!
Но он не смел
сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к
чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после
чаю в сад, и целый день не знал, где она и что
делает.
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему
сделает: он боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за
чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит его за это. Я тоже его…
— Да, разумеется, если с такой точки… Ах, да вы, кажется, пошутили! И преумно. Я в это время пью
чай и сейчас прикажу, вы, вероятно,
сделаете компанию.
Он один приделал полки, устроил кровать, вбил гвоздей,
сделал вешалку и потом принялся разбирать вещи по порядку, с тою только разницею, что сапоги положил уже не с книгами, как прежде, а выстроил их длинным рядом на комоде и бюро, а ваксу, мыло, щетки,
чай и сахар разложил на книжной полке.
«На парусах!» — подумывал я, враг обедов на траве, особенно impromptu,
чаев на открытом воздухе, где то ложки нет, то хлеб с песком или
чай с букашками. Но нечего
делать, поехал; а жарко, палит.
Чиновник был послан, сколько я мог узнать, чтоб сблизить их. «Как же вы
сделали?» — спросил я его. «Лаской и подарками, — сказал он, — я с трудом зазвал их старшин на русскую сторону, к себе в юрту, угостил
чаем, уверил, что им опасаться нечего, и после того многие семейства перекочевали на русскую сторону».
Кстати о кокосах. Недолго они нравились нам. Если их сорвать с дерева, еще зеленые, и тотчас пить, то сок прохладен; но когда орех полежит несколько дней, молоко согревается и густеет. В зрелом орехе оно образует внутри скорлупы твердую оболочку, как ядро наших простых орехов. Мы
делали из ядра молоко, как из миндаля: оно жирно и приторно; так пить нельзя; с
чаем и кофе хорошо, как замена сливок.
Он взял самый маленький кусочек и на мое приглашение положить сахару в стакан отвечал, что никогда этого не
делает, — сюрприз для моего человека, и для меня также: у меня наутро оставался в запасе стакан
чаю.
Японцы приезжали от губернатора сказать, что он не может совсем снять лодок в проходе; это вчера, а сегодня, то есть 29-го, объявили, что губернатор желал бы совсем закрыть проезд посредине, а открыть с боков, у берега, отведя по одной лодке. Адмирал приказал сказать, что если это
сделают, так он велит своим шлюпкам отвести насильно лодки, которые осмелятся заставить собою средний проход к корвету. Переводчики, увидев, что с ними не шутят, тотчас убрались и
чаю не пили.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже не
сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся
чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
— Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики
делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у него из русских, — такая-то собака, что не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я
чай.
Рассчитывая поговорить отдельно с Катюшей, как он
делал это обыкновенно после общего
чая и ужина, Нехлюдов сидел подле Крыльцова, беседуя с ним. Между прочим, он рассказал ему про то обращение к нему Макара и про историю его преступления. Крыльцов слушал внимательно, остановив блестящий взгляд на лице Нехлюдова.
— Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была, не
чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает. Другие так
делают, что оставят младенца, не кормят, — он и сгаснет; но я думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.
Пришедшим слепым нищим он дал рубль, на
чай людям он роздал 15 рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем ободрала себе в кровь ногу, то он, вызвавшись
сделать ей перевязку, ни минуты не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья Ивановна знала, что такие платки стоят не меньше 15 рублей дюжина) и
сделал из него бинты для Сюзетки.
— Ah, mais c’est bête enfin! [Ах, но это же глупо, наконец! (фр.)] — воскликнул тот, вскакивая с дивана и смахивая пальцами с себя брызги
чаю, — вспомнил Лютерову чернильницу! Сам же меня считает за сон и кидается стаканами в сон! Это по-женски! А ведь я так и подозревал, что ты
делал только вид, что заткнул свои уши, а ты слушал…
Вечером я подсчитал броды. На протяжении 15 км мы
сделали 32 брода, не считая сплошного хода по ущелью. Ночью небо опять затянуло тучами, а перед рассветом пошел мелкий и частый дождь. Утром мы встали раньше обычного, поели немного, напились
чаю и тронулись в путь. Первые 6 км мы шли больше по воде, чем по суше.
Вечером, после ужина, я пошел посмотреть, что он
делает. Дерсу сидел, поджав под себя ноги, и курил трубку. Мне показалось у него так уютно, что я не мог отказать себе в удовольствии погреться у огня и поговорить с ним за кружкой
чая.
В полдень мы остановились на привал. Пока кипятили
чай, я успел
сделать несколько фотографических снимков.
Пока стрелки готовили
чай, я от нечего
делать пошел к берегу моря посмотреть птиц.
«А что, — спросил он меня в другой раз, — у тебя своя вотчина есть?» — «Есть». — «Далеко отсюда?» — «Верст сто». — «Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?» — «Живу». — «А больше,
чай, ружьем пробавляешься?» — «Признаться, да». — «И хорошо, батюшка,
делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов, да старосту меняй почаще».
В полдень у ручья я приказал остановиться. После
чаю я не стал дожидаться, пока завьючат коней, и,
сделав нужные распоряжения, пошел вперед по тропинке.
Выбравшись на берег, первое, что мы
сделали, — разложили костер. Надо было обсушиться. Кто-то подал мысль, что следует согреть
чай и поесть. Начали искать мешок с продовольствием, но его не оказалось. Не досчитались также одной винтовки. Нечего
делать, мы закусили тем, что было у каждого в кармане, и пошли дальше. Удэгейцы говорили, что к вечеру мы дойдем до фанзы Сехозегоуза. Та м в амбаре они надеялись найти мороженую рыбу.
Я велел подбросить дров в костер и согреть
чай, а сам принялся его расспрашивать, где он был и что
делал за эти 3 года. Дерсу мне рассказал, что, расставшись со мной около озера Ханка, он пробрался на реку Ното, где ловил соболей всю зиму, весной перешел в верховья Улахе, где охотился за пантами, а летом отправился на Фудзин, к горам Сяень-Лаза. Пришедшие сюда из поста Ольги китайцы сообщили ему, что наш отряд направляется к северу по побережью моря. Тогда он пошел на Тадушу.